Отрывки из книги "Власов-Окский Н.С. В сказочную страну: Повести. – Богородск [Нижегород. обл.]: [Печатный дом "Вариант"], 2015".

ISBN  978-5-600-01176-2

.  .  .

Село (Дуденево, в повести – Дубровское – В.Г.) было небольшое, домов в полтораста. Расположилось оно на высокой горе над Окою. Позади каждой избы – вишневый садик. За садами – усады, огороды. По горе – до самой реки – лес. Взглянуть с горы – ширь необъятная.

Под горой – затон. В нем – десятки судов, ожидающих разгрузки. Сельчане занимались выгрузкою товаров и извозом и, гонясь за лишним рублем на этой работе, не очень заботились о своей земле; но зато и копейка в кармане водилась.

В селе две начальные школы: мужская и женская… Обучал мальчиков Александр Александрович Рюриков, пожилой, седовласый, но еще подвижнóй человек среднего роста, тощеватый, с испитым морщинистым лицом, тонкими нервическими губами под орлиным носом, сидящим между серыми глазами. Эти глаза говорили о большом уме и знании их обладателя. Как человек весьма культурный и свободолюбивый, он пользовался большой популярностью далеко за пределами уезда.

Усилиями, хлопотами и любовью этого человека при мужском училище была создана общественная библиотека. Книжные шкафы содержали свыше тысячи томов. Здесь были собраны отечественные классики от Фонвизина до Чехова. Начали появляться и иностранные. Пользовались библиотекой крестьяне всей волости, особенно молодежь…

Заведовал библиотекою сам Рюриков. В неизменном черном сюртуке, перепачканном мелом, встряхивая длинные седые волосы своей подвижной головы, он легко вскакивал на табуретку или стул и тянулся в какой-нибудь уголок шкафа, отыскивая ту книгу, какая наиболее подходила читателю. При обмене книг он всегда спрашивал о прочитанном.

.  .  .

Со станции Павлуша ехал в родное село на случайно подвернувшемся извозчике. Крестьянин соседней деревни, пожилой, рыжий, кривоватый мужик, сложив на станции привезенную им кладь, порожняком возвращался восвояси. Усталая лошаденка медленно плелась по наезженной снежной дороге. Розвальни двигались по рытвинам и выбоинам вприскочку.

Пред глазами парня вставали высокие родные горы, одетые снегом. Узкой полосою тянулось по горе милое село. На холме чернели четыре мельницы. Неподалеку от них – высокая белая колокольня с приземистой церковью. Все – как было.

.  .  .

В Богородском открылся книжный магазин. Владелец его – Владимир Петрович Шлемов (Василий Павлович Шеломаев – В. Г.) – состоятельный крестьянин, холостяк лет тридцати, любознательный, общительный. Крестьяне соседних сел и деревень потянулись к нему не только за книгами, но и за советами…

Это был подвижнóй мужчина, поджарый, среднего роста, с бритым лицом и уже седою головой. Одетый в серый чистенький костюм, серую фетровую шляпу и сверкающие ботинки, он совсем не походил на крестьянина. Да он и переставал быть мужиком. В это время он сдавал зачеты по юридическому факультету Московского Народного университета Шанявского. Хотя летом, говорили, пахал…

.  .  .

– Скучища, Павел Семеныч, в нашем богоспасаемом Богородском ужасная! – жаловался Сычев, отпив с полстакана. – Такая зеленая скучища, что комары дохнут!.. Общество очень ограниченное, я хочу сказать – не высокого развития и количественно бедное: врачи, общим счетом трое, десяток учителей, нотариус, волостной писарь, становой пристав да полтора десятка попов. Ну, там, приказчики, конторщики – это уже мелкая сошка… Купцы и кожевенные заводчики – не в счет. Они такие же, какими изображал их Островский… еще хуже иные… Среди этакого общества в пору запить… Ну, и тешить себя и «почтеннейшую публику» на сцене Всесословного клуба…

– Вы и на сцене выступаете?

– Да. Комик. Особенно старички удаются… Ну, а эта самая «почтеннейшая» – аховая! Ставили чеховского «Медведя». Кончилась пьеска. А галерка орет: «Обман! Медведя-то и не выводили!..» Они думали, что на сцене зверильница появится!..

– А Желтов Федор Алексеевич?! – молвила Зинаида Павловна.

– Желтов не в счет! – отвечал муж. – Да с ним и не очень-то разведешь знакомство!..

– Кто он, этот Желтов? – полюбопытствовал Павел.

– Заводчик-кожевенник. Человек очень культурный. Пожилой. Молоканин или, по-ихнему, духовный христианин. Толстовец. Таких здесь много по верованиям, а не по культурности. Детей не крестят, молодых не венчают, покойников хоронят без попов. Во всех обрядах домашними средствами обходятся. Желтов-то, говорят, со Львом Николаевичем Толстым знаком, видится с ним то в Москве, то в Ясной Поляне…

– Интересно! – заметил Павел.

– Он и сам пишет, – продолжал Евгений Евгеньевич. – Печатается в молоканском журнале «Духовный христианин», иногда в нижегородской газете «Волгарь». Пишет рассказы. Несколько книжек его выпущено в московском издательстве «Посредник». Как и Толстой, Федор Алексеевич самоустранился от своего хозяйства, заводом управляют его сыновья, а сам он обложил себя книгами. Пишет он все насчет бедных, дескать, они хоть и бедные, гораздо счастливее богатых. Вместо скоромного рекомендует им постненькое, кроме молочка. Оно, дескать, душеспасительнее. Я не раз бывал у Желтова. Придешь иногда под чай. На столе – хлеб, молоко и ягоды. Ни мяса, ни рыбы, ни яиц не ест. Но, сказать правду, развитой и в обращении мягкий. Даже дворника своего называет на «вы». Зато дворник ему: «Ты, Федор Алексеевич…» Так сказать, поменялись ролями в общении…

.  .  .

…дверь скрипнула. Женщина быстро вытерла заплаканное лицо, покосилась покрасневшими глазами на входящего, шепнула: «Желтов!», – поднялась с табурета и направилась к задней стенке…

В магазин вошел высокий плотный мужчина, одетый в черное, совсем новое демисезонное пальто из дорогого сукна и черную же новую широкополую шляпу. Белое продолговатое лицо, широкий морщинистый лоб, большие голубые задумчивые глаза, коротко остриженная борода и усы, плотно сжатые губы под крупным тонким носом, как и одеяние, показывали, что вошедший – не купец и не служащий, да и не заводчик-кожевенник, какими они здесь выглядят.

Он внимательно посмотрел на Павла и на отвернувшуюся к стене женщину, притронулся к правому полю своей шляпы и бархатистым баском произнес:

– Здравствуйте.

Павел почтительно поклонился посетителю. Тот пробежал глазами по прилавку, потом по полкам и спросил:

– А старых книг вы не продаете?

– Нет, Федор Алексеевич.

– Жаль. Иногда требуется книга, выпущенная давно, и негде достать. В городах в этом отношении лучше. Там и старыми изданиями торгуют.

– А что бы вы хотели купить?

– Эмерсона. Был у меня, да не знаю, куда девался.

– Я скажу хозяину, он поедет в Москву и там постарается найти.

– Очень обяжете.

Он отошел к щиту, стоящему у противоположной стены и стал рассматривать расставленные на нем книги.

Зинаида Павловна воспользовалась этими минутами. Она подошла к Павлу, протянула ему свою руку и тихо прошептала:

– Прощай. Теперь уже навсегда…

И, не дождавшись ответа, пошла из магазина.

Желтов задумчиво посмотрел ей вслед. А у Павла упало сердце.

«Уж и не вправду ли навсегда?! – горько подумал он. – И почему это все так нелепо делается?»

Желтов отошел от щита, повернулся к Павлу и спросил:

– Вы давно здесь служите?

– С весны.

– Вас интересует это дело?

– Да, потому что я люблю книги.

– Что же вы особенно любовно читаете?

– Стихи.

– Почему же именно стихи? А беллетристика, а религиозно-нравственная литература не интересует вас?

– Читаю и беллетристику… Но стихи, может быть, потому, что и сам пишу их…

– А, тогда другое дело!

– Я и то хочу обратиться к вам, Федор Алексеевич, с просьбой…

– С какой?

– Чтобы вы прочитали тетрадочку моих стихов и дали бы им оценку… А то – пишу и даже печатаюсь изредка, но ни с одним писателем еще не встречался и авторитетного мнения о своих стихах не слышал…

– Но я не пишу стихов…

– Хороший, опытный беллетрист может и стихам дать оценку…

– Ну, какой же там хороший и опытный!.. Я пишу, исключительно служа идее, и не гонюсь за формой… Впрочем, загляните ко мне. Посмотрю.

– Когда же зайти к вам?

– Приходите в воскресенье после полдня…

.  .  .

В комнате Павла сидел домохозяин Иван Владимирович. Он говорил квартиранту:

– Вот поселились вы в Богородском в начале лета, а теперь – середина февраля. Интересно мне знать, чем обогатились вы здесь?

– Здесь я прочитал много новых интересных книг, – ответил Павел.

– Вы могли прочитать их и в другом месте. А вот именно здесь, что приобрели вы, что усвоили здешнее? Например, здесь десятки заводов и сотни мастерских кожевенных. Полюбопытствовали ли вы, каков труд рабочих, какова их плата, как живут они?

– Любопытствовал.

– И что же, прошло мимо?

– Как мимо?

– Не показалось ли вам, что труд их тяжел, а плата низка?

– Показалось-то показалось, но я знаю, Иван Владимирович, что многие другие рабочие работают еще больше, а получают еще меньше…

– Значит, надо равняться на тех? – осклабился Горохов.

– Совсем не «значит»… Но – мимо не прошел, и в то же время… Что я тут могу сделать?

– Рассказ бы написали… и то было бы дело…

– Вы правы. Но рассказов я пока не пишу…

– А вот взяли да и написали бы!..

«Он прав!» – подумал Павел.

– Политика, видать, вас совсем не интересует… – заметил Горохов.

– Откуда это видно?

– Живете замкнуто, в кружках не бываете…

– В каких кружках? Я беспартийный…

– Есть кружки и для беспартийных… Да и партийные не в партии родились…

Сам Горохов, в прошлом рабочий-кожевенник, почти каждый вечер куда-то уходил.

– Вот завтра воскресенье, вы свободны. Куда денете вы свой досуг?

– Хочу сходить к Желтову… Еще осенью собирался, да как-то все откладывал…

– К какому Желтову?

– К Федору Алексеевичу.

– За каким это лешим, разрешите узнать?

– Показать ему, как писателю, свои стихи, попросить совета…

– Ха-ха-ха-ха! – расхохотался Иван Владимирович. – Нашел, у кого просить совета!.. Почему к нему, а, например, не к попу?.. Ха-ха-ха!..

 – При чем тут поп? – даже обиделся Павел.

– Да я просто не представляю, как это может быть: приходит, можно сказать, нищий к капиталисту и просит совета: посоветуй, пожалуйста, так ли надо думать, как я думаю?!

– Вы, извините меня, говорите глупости, Иван Владимирович. Желтов пишет и печатается давно, знаком со Львом Толстым и с другими большими писателями. Это – не только капиталист. И иду к нему за советом не о том, правильно ли я думаю, а о том, каковы стихи по форме…

– Ну, уж и вы извините меня, Павел Семенович, – перебил Горохов, – я – человек простой, рабочий, по-рабочему и скажу: никогда и форма у капиталиста с рабочим одной быть не может!.. Тоже сами с усами, знаем. Читывали вы у Сурикова:

Как кому на свете
Дышится-живется,
Такова и песня
У того поется.


– Ну а Горький?

– Что Горький?

– Разве не унаследовал он формы у буржуазных писателей?

– Нет. Возьмите его рассказы: разве похожи они на гоголевские, тургеневские или толстовские? Ничуть.

– По содержанию не похожи.

– Не похожи и по форме.

– Да вы, оказывается, многонько читаете!..

– А вы думали, что рабочий только про Бову-королевича знает! Ошибаетесь. А в теперешнем моем положении мне и совсем сподручно читать… К пяти часам совсем свободен…

Закурил и добавил:

– И большие горьковские сочинения не похожи на буржуазные. К примеру, «Фома Гордеев»: ни роман, ни рассказ, а что-то свое, горьковское, и захватывает.

– Вы очень любите Горького? – спросил Кленов.

– Его любят все рабочие…

– И уж если вы такой книголюб, почему вы почти за полугодичную жизнь под одной кровлей не заходили ко мне поговорить о литературе?

– Зачем это нужно? – усмехнулся Горохов. – Ведь и сейчас это к слову пришлось, когда зашла речь о Желтове… Да. От Желтова, брат, пользы не дождешься. Заскучал заводчик, ну, и начал мысли свои на бумагу выкладывать, душеспасительные книжки составлять. А рабочему человеку не это требуется: ты ему выложи рабочую правду, отстой его человеческое право, открой лучший путь к воле-матушке, помоги ему устроить жизнь по-хорошему!.. Вот чего ждет рабочий от писателя!.. А то там: «мясо есть грех», «с женщиной связь иметь – недостойно разумного человека»… Да самих-то их сучки, что ли, произвели?!  Да сами-то они в крапиве, что ли, детей своих находят?! От жиру такую ересь порют... в том числе и Толстой…

– А все-таки завтра я схожу…

– А мне какое дело!.. – ответил Иван Владимирович и поднялся со стула. – На деле убедитесь, может быть, вам же лучше будет…

И пошел из комнаты.

«Это вот… да!.. – думал Павел по его уходе. – Стойкий мужик!.. Ему подай именно его правду!.. Я и не знал, что бок о бок с таким человеком живу… Это лишний раз доказывает, что я витаю над землею и, витая, не знаю, что на ней делается…»

.  .  .

Павел попросил прислугу доложить о нем, а сам остался на просторном крыльце с двумя скамейками.

Широкий каменный двухэтажный дом стоял на солнечной стороне одной их лучших улиц. Перед ним лежал подо льдом громадный пруд. Позади дома – неоглядный двор, обнесенный тесовым забором. В конце двора – кожевенный завод, безмолвствовавший по случаю праздника.

Прислуга вернулась и позвала:

– Пожалуйте в кабинет.

Это была просторная комната в два окна. У одного из окон стоял большой стол из красного дерева. За столом – кресло, обтянутое кожей, пред столом – другое, и четыре таких же – у стены против входа. У задней стены огромный книжный шкаф со стеклянными дверцами. За стеклами виднелось множество книг в дорогих переплетах.

Желтов ходил по кабинету, заложив руки за спину. Он был одет в черный сюртучный костюм.

– Здравствуйте, – встретил он вошедшего, пожал ему руку и пригласил, показывая на кресло, стоявшее перед столом, – прошу вас…

Павел сел.

– Что вы хотели мне показать? – спросил Желтов и занял кресло, стоявшее напротив.

Павел подал ему свою тетрадь:

– Вот, посмотрите, пожалуйста. Не выйдет ли из этого хоть небольшая книжечка…

Желтов принял тетрадь, положил ее перед собою, взял со стола очки в золотой оправе, надел их на нос и начал внимательно читать. Порою на лице его изображалась досада, и он покачивал головою, иногда проскальзывало довольство, на миг вспыхивала сдержанная улыбка.

«Не нравятся ему мои стихи! – решил Павел. – Напрасно беспокоил человека…»

И перестал следить за выражением лица читающего. Он опустил свой взгляд на стол, обставленный богатыми письменными принадлежностями. До сей поры он ни разу не видал мраморных подставок для чернильниц; самые чернильницы показались ему серебряными. Мраморное пресс-папье было скреплено винтом с набалдашником из неизвестного красного прозрачного сверкающего минерала. Слева от письменного прибора лежала стопка бумаги почтового формата, справа – книга Л.Н. Толстого «Круг чтения» в переплете из черного шагреня с золотым тиснением.

«В такой обстановке писать удобно! – подумал Павел и повернул лицо в сторону книжного шкафа. – И книг много… И – под рукой… И – никто не помешает заниматься: полное уединение и тишина… Тут удобно…»

– Ну-с, молвил Желтов, – прочел ваши стихи внимательно. Дарование у вас есть. Это – вне всякого сомнения. Но печатать эти стихи книжкой нельзя…

– Почему? – и обрадовано, и в то же время настороженно спросил Павел.

– Это вы увидите сами… – ответил Желтов и начал перелистывать тетрадку. – Хотите, прочту? Коротенькие…

– Пожалуйста.

– А выводы вы сделаете сами…

И – одно за другим прочитал четыре стихотворения:

Вечером

Заря на западе взмахнула
Своей малиновой полой.
Ширь полевую затянуло
Печальной голубою мглой.

Спешит к селу коровье стадо,
Пыль поднимая на пути.
Вверху – другое. И не надо
Тому с раздолия идти.

Желание

Спи. В тишине не нарушу
Твой целомудренный сон.
С высей сошел в мою душу
Светлый ликующий звон.

Хочется дали и шири
Светом нездешним объять.
О, если б мог в этом мире
Я хоть струной прозвучать!

В тисках

Тьма царит в стране глубокая.
Непокрытая нужда.
Притеснение жестокое
Подневольного труда.

Тесно, некуда подвинуться.
Рвут на части кулаки.
И – готов от горя кинуться
В бездну черную реки.

Кто со мной

Я люблю того, кто может
Ненавидеть нищих духом,
Кто спокойного встревожит
Необычным новым слухом.

Тот со мной, кто отрицает
О терпении ученье,
Кто, как колокол, вещает
О борьбе и отомщенье.

Тот со мною, кто в народе
Разжигает огнь тревоги,
Указует путь к свободе,
Строит новые чертоги.
 

– Видите? – спросил он, закрывая тетрадь.

– Ничего не вижу, – ответил Павел.

– Да ведь это разные стихотворения-то вышли!..

– Я и не хотел, чтобы они были одинаковыми. Зачем повторяться?

– Я хочу сказать, что они по духу разные. Посмотрите. В первом стихотворении – пейзаж с небольшой символикой. Во втором звучат уже духовные мотивы. А третье… третье никак не вяжется с двумя первыми… И, уж вы извините меня… Кстати, как вас звать?

– Павел Семеныч.

– Так вот, вы уж извините меня, Павел Семенович, жизнь у нас теперь совсем не такая жуткая, какою вы хотите изобразить ее. Конечно, несправедливость еще встречается. Но все же… Ведь крепостное право переживали!.. Тогда вот, действительно, тяжело было… А теперь – печать, гласность, земство, сельская община, даже коммуны толстовские, я хотел сказать – духовных христиан… «Тьма царит в стране глубокая», – пишете вы…

Он опять открыл тетрадь.

– Неверно. Какая же тьма, когда чуть не в каждой деревне школа!.. «Непокрытая нужда»!.. Это можно допустить только в отношении вдов престарелых и сирот… а то какая же нужда!.. Всякий, кто не ленится, может зарабатывать себе кусок хлеба… Дальше: «Рвут на части кулаки»… Да что это, собаки, что ли?.. А последнее стихотворение уже совсем нехорошо по духу своему…

Он перевернул несколько листков:

– Извольте. «Я люблю того, кто может ненавидеть нищих духом»… Нехорошо. Христос говорил как раз обратное: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное».

– Но я ведь, Федор Алексеевич, если и думал о том, чтобы напечатать эти стихи, то отнюдь не в церковных или сектантских изданиях… – досадливо возразил Павел.

– Видите ли, уважаемый Павел Семенович… так, кажется?..

Павел кивнул головой.

– Так вот, Павел Семенович, всякий издатель захочет печатать лишь то, что соответствует его нравственным запросам. Это – во-первых. Во-вторых, зачем употреблять печатное слово, особенно слово художественное, как орудие для сеяния розни, неприязни и озлобления? К чему хорошему может это привести? Даже если и есть тени на лице жизни, нужно удалять их светлым словом. Второе ваше стихотворение вот как раз в нужном духе написано. Писатель должен быть сеятелем света, примирения и любви, а не мечом, разделяющим людей на два враждебных лагеря…

– Значит, из этих стихотворений книжка не получится? – спросил Кленов.

– По-моему, нет. Да и что я мог бы порекомендовать вам? – он взглянул на Павла пристальным испытующим взглядом. – Круг издательств, с которыми мне приходится иметь дело, очень узок: «Посредник» и «Духовный христианин»… Туда ваши стихи не подойдут…

Павел протянул руку к тетради.

– Спасибо за совет…

– За что же тут благодарить? – улыбнулся Желтов. – Я, к сожалению, ничем не смог порадовать вас… Наоборот, огорчил даже… Да вы не спешите… Посидите еще минутку… Вы не здешний?

– Я из Дубровского (Дуденева – В.Г.).

– А, совсем рядом! У родителей – крестьянское хозяйство?

– Отец умер, когда мне было восемь лет. Дома теперь только мать-бобылка да сестренка-подросток.

– Понятно. А сам вы чем занимались до поступления к Шлемову?

– С тринадцати лет живу в чужих людях. Был в Астрахани, служил на рыбном промысле, на баржах, на пароходе…

– Понятно. Так вот, Павел Семенович, дарование у вас есть, но пути своего вы еще не нашли. Обратитесь к евангелию… – заключил Желтов.

Павел поднялся с места, извинился, что отнял у хозяина время, и попрощался.